Сердце Али

Если честно, я и сейчас не могу объяснить, что подвигло меня на тот звонок, почему пришла в голову эта мысль, чем она была подкреплена, на какой почве вызревала. Просто вдруг, само по себе, возникло желание написать книгу об Али Шогенцукове. Впрочем, слово «написать» будет здесь не совсем уместным, вернее сказать, - собрать воедино, обобщить материал, огромный, как мне тогда казалось, о классике кабардинской литературы. Пусть в мозаичном, разрозненном виде, но подступиться к будущей шогенцуковской энциклопедии.

Чем было продиктовано это желание? Атмосферой подготовки к юбилею поэта? Вряд ли, если она и ощущалась в официальной республиканской прессе, то в обыденной жизни - а сейчас вся наша жизнь стала в той или иной мере обыденной - это ожидание праздника особо не было заметно. Внутренней потребностью, приближенностью к творчеству Али? И здесь бы пришлось пойти против истины. Знаком с его биографией, поэзией, исследовательскими работами о творчестве, но все это были знания, существовавшие сами по себе, не наполнившие своим присутствием и содержанием внутренний мир.
Не знал и сейчас не знаю, что лежало в основе того, что несколько месяцев мы жили с этим именем, пропускали эпизоды биографии поэта, его судьбу через себя, переживали и сострадали, радовались и горевали, и, сами того не замечая, сроднились с ним. Почувствовали присутствие в нашей жизни близкого и нужного человека. Именно реальное присутствие, именно человека, а не образа, созданного воображением. И не строчек, существующих сами по себе. Это не просто слова, сказанные ради позы. Это правда.
Пусть не покажется это выспренным и надуманным, но желание обратиться к судьбе Али пришло, как мне видится, свыше. Оно, желание окунуться в жизнь поэта, казалось столь личным и столь логичным и объяснимым, что я, не раздумывая, взял телефонный справочник и нашел фамилию М. А. Шогенцукова - сына поэта. Но не только потому, что он единственный из всех родных и близких Али на тот момент оставался в живых, а по причине общеизвестной - искренней сыновней любви, помноженной на реальную практическую деятельность по увековечению памяти об отце.
На следующий день мы встретились. Идея книги нашла одобрение. Но от идеи до воплощения - дистанция огромного размера. Здесь же она оказалась еще длиннее по той причине, что имелось как будто очень много различного материала, но, прикасаясь к нему раз за разом, все более крепло убеждение, что перед тобой не настоящий, а выдуманный, созданный, нарисованный Али. Творчество, реализованное через идеологический прицел, через призму существовавших все эти годы в нашем обществе догм, оказалось без них своего рода terra incognita - страной не познанной, не исследованной. Биография, также заидеологизированная донельзя, биография, как будто изученная до последнего дня, засияла такими пробелами и надуманными жизненными конструкциями, что стало понятно: мы знали судьбу одного Али, а был-то на самом деле другой - подлинный, искренний, чистый и возвышенный. Тот самый, который любил не только русскую классическую литературу, каковую надо было любить по указанию сверху, но и французскую - чей мелодичный и певучий язык нашел отклик в душе молодого кабардинца. Пришла ли эта любовь к нему во Франции, был ли он там или не был - попробуй сейчас уточни. В каких архивах спрятан этот реальный или, на взгляд других, выдуманный факт биографии поэта, неизвестно. Важно другое: эта высокая любовь была и она оставила свой, пусть и опосредованный, след.
Так же, как и дорога к Богу. Избранная в детстве, продолжившаяся в юности, затоптанная антирелигиозным террором властей и вновь открывшаяся Али в последние дни его пребывания на грешной земле. Говорю со слов - неподтвержденных, возможно, выдуманных рассказывавшим под влиянием различных обстоятельств, но тем не менее сказанных. Прозвучавших вопреки тому сложившемуся облику безбожника-поэта, который существовал в общественном сознании ранее. В концлагере, как отмечают находившиеся рядом с поэтом, Али много молился и благодарил Бога. «За что ты его благодаришь? - спрашивали страдающие, униженные люди, - за наши мучения, за нашу боль? Чем он нам помог?» «Благодарю за то, что мы есть, что еще живы, - отвечал Али. - Мы могли родиться без руки или ноги, слепыми или глухими, но все при нас и мир виден, слышен и осязаем нами. Мы могли умереть тысячу раз, но продолжаем жить. И сколько дней он отмерил нам - каждый надо воспринимать с благодарностью». Красивая легенда? Возможно. Но куда более реальная, чем те, что возникли потом. О мифическом лагерном подполье, агитаторе «товарище Алексее», в котором спустя десятилетия вдруг узнали Али: ходульной надзирательнице фрау Эльзе, пытающейся склонить на свою сторону гордого поэта. Понимаю, что обществу нужны были подобные мифы, они подкрепляли его идеологическую основу, но они скрыли, затушевали то истинное, подлинное, что было с поэтом в его последние земные часы. Что жило в его душе, что искало выхода, о чем ему думалось в утекающие мгновения, какой болью наполнялось его бренное тело - отмирающее, отходящее, предающее свои бессилием дух. Приводимые нашей книге свидетельства тех, кто был рядом с Али в дни ухода (свидетельства известны уже десятилетия и долгие годы, тем не менее скрываемые от рядового читателя) свидетельства поистине страшной, нечеловеческой кончины поэта, о которой и рука не поднимается писать, это тем не менее еще одно подтверждение обретенной дороги - дороги к Богу. Нет у нас доказательств другого мира, нет и вряд ли когда возможно их получение, но есть вера в тот лучезарный справедливый мир. И есть убежденность, что Али находится именно в нем.
Весь июль - жаркий, засушливый, не похожий на все другие июли двадцатого столетия - прошел у нас под звездой Али. Так получилось, что встречи с ним, вернее сказать, с теми, кто нес и несет его свет, проходили под вечер, когда жара отнюдь не спадала, но ускользало обжигающее солнце, и можно было хоть на мгновение забыться от катаклизмов природы. Ясное прозрачное небо с мириадами притягивающих к себе звезд, неумолкающее, идущее казалось бы отовсюду пение цикад - никогда не думал, что они могут столь плотно заполнить собой весь наш ночной мир, и люди - не знавшие Али, но знающие его как себя. Вернее сказать, видящие себя в нем, и его в себе. Об этих людях более подробно говорится в другом разделе сборника, но и не сказать, что именно они помогли тому, что поэт стал частью моей жизни, было бы неверным.
Завороженность долгим рассказом Саймат Берзедж - простой домохозяйки, через клиническую смерть, через семь снов-встреч пришедшей к поэту, осознавшей свой долг перед ним. Создавшей - жизнь воистину полна необъяснимых парадоксов! - пьесу (жанр архитруднейший!) о жизни Али, целый цикл стихов о нем на родном языке, ставшей по этой причине глубоко и целенаправленно изучать кабардинский язык, дабы слово ее о поэте не звучало примитивно и пошло.
Задушевность беседы - за кабардинским столом, на свежем воздухе под полной луной и все тот же неумолкаемый стрекот цикад - с сыном поэта Мухамедом в родных местах Али. Это были не воспоминания об отце - что мог запомнить двухлетний ребенок, а светлый, добрый, чистый монолог - о памяти, о долге, о семье, о человеческом предназначении. Монолог умного, начитанного, небезразличного сына великого отца, сына, достойного своего отца.
Искренность Андрея Хакуашева, посвятившего свой дар литературоведа исследовательскому анализу творчества поэта, выпустившего о нем ряд книг, знакомого как будто со всем, что создал кабардинский гений, и в то же время не перестающего удивляться необъятности мира Али Шогенцукова.
Увлеченность Марьяны Шаковой - хранительницы музея поэта, преданность Лели Хаупшевой, поэтессы из Сармаково, пронесшей любовь к Али от детских лет до седых волос...
Сколько было этих встреч в июле, а потом и в августе... И казалось, время поворачивает вспять. И оживает поэт. Вернее будет сказать, он и не умирал. Вот вижу, через десятилетия, как он беседует с Юрием Либединским, вот спешит в командировку с Михаилом Киреевым... Темное небо, усыпанное звездами, ночь, наполненная пением цикад - словно и не было этих шести с лишним десятков лет, и из двухтысячного мы оказываемся в тридцатых, связанные поэтическое судьбою. А то и дальше - то же ночное небо, пение цикад и юноша, тоскующий в Стамбуле о родине и нане...
Мне, хоть и родившемуся в Кабардино-Балкарии, прожившему на этой земле уже боле сорока лет, неизмеримо трудно судить о стихах Али, лишь подстрочники и переводы. Но если я чувствую себя не совсем вправе говорить о поэзии, то об ощущении ее, восприятии через личность самого поэта и призму видения других поэтов, наверное, не будет некорректным.
… Сценка из далеких детских лет. Наводнение в Нальчике 1964 года. Невероятное, непредсказуемое событие. Стремительно несущийся водяной поток по моей родной улице, ныне улице Шортанова. Плывущие вещи - детская коляска, какие-то тряпки, деревянная крышка люка, что-то еще и... книга. Голубое пятнышко в водяном водовороте. Как я его заметил, как достал - выпало из памяти. Запомнилось лишь, что книга практически не намокла. Уже на следующий день, положенная на шиферную, увитую виноградом крышу нашей пристройки, где я, одиннадцатилетний мальчишка, проводил долгие часы вдали от всех глаз, она высохла, открыла мне свои шероховатые страницы. И увела в мир Али. В голове мало что сохранилось от тех поэтических свиданий, вряд ли можно утверждать, что они повлияли на мою судьбу. Но задержалось в памяти, запомнилось, как мальчишка с соседней улицы, от которого мне частенько доставалось в драках, вдруг превратился чуть ли не в друга после того, как, увидев в моих руках голубой томик, рассказал об этом своим родителям и услышал от них, что Шогенцуков для кабардинцев то же самое, что Пушкин для русских. Нечестно будет сказать, что «Избранное» Али было мной прочитано от корки до корки, но то, что и оно лежало в основе детско-юношеского стихотворчества, несомненно.
Я помню, что та голубая книжка была все годы в моей библиотеке - чуть взбухшая, так и не вернувшаяся к своему прежнему объему после незапланированного плавания - она стояла на полке в ряду других книг местных авторов с дарственными надписями моему отцу, проработавшему десятилетия в республиканской журналистике. Открывалась она не часто - по необходимости, по случаю. Изучал в вузе кабардинскую литературу - открыл, писал статью - процитировал... Потом, во время одного из переездов, книга эта затерялась, вернее сказать, растворилась в груде других. И вот в июле 2000 года возникло желание найти, найти именно ее, раскрыть, понять, что связует того мальчишку и меня нынешнего. Ящики, ящики... Книги, когда-то прошедшие через мои руки, душу, и забытые, забытые на долгие годы, десятилетия. Раскаленная крыша, духота, капли пота, стекающие по лицу... Есть все, но этой книги нет. Нет, хотя она должна быть. Ее никто не мог забрать. Но напрасны усилия. Хотя это не совсем так. Имя Али то и дело возникает передо мной. Вот пьеса о нем Бориса Черемисина, вот исследовательская работа Бетала Куашева, другие книги, где есть строчки об Али...
В тот день я не нашел томик избранного, но спустя время вновь вернулся к книжным развалам. И - о чудо! - как же я не заметил эту книгу. Такую пронзительно чистую - как голубое бездонное небо, увиденное Андреем Болконским. Сдунул пыль, протер ветошью, перелистал на весу чуть слипшиеся шероховатые страницы и ...
Вот «Листок», написанный двадцатилетним поэтом. Пронзительное стихотворение об одиночестве, стремлении к прекрасному, желании недостижимого, невозможности вырваться из очерченного жизненного круга. Исследователи творчества Али видят в этих строчках осуждение гордыни, презрение к породившим корням, закономерным итогом которых становится утрата красоты, обращение в земной прах. Возможно, это и так. Но тогда встает вопрос: а собратья листка - им какая уготована была доля? Разве их последним приютом стала не та же придорожная грязь? И разве тождественны стремление к красоте и стремление к чужому?

Усматривают и типологическое сходство шогенцуковского «Листка» с лермонтовским, действительно, перекликающихся на созвучиях «ветка родимая», «бурей («холодным дыханьем») гонимый», ну а дальше? Дубовый листок оказался не нужен в теплых краях, у ласкового моря, ибо это чужая отчизна, чужие корни, живительные соки которых не в силах ожи-вить тех, кто увял от «холода, зноя и горя», «без сна и покоя» оторвавшись от отчей земли. Шогенцуковский же листок стремится к полету, к неизведанному, но прекрасное желание это вступает в противоречие с равнодушным, томительным отношением к породившему, родимому. И закономерен итог: быстротечен полет тех, кто забывает о своих истоках.
Напомним, что «Листок» французского поэта Антуана Арно (1766 - 1834), блистательно переведенный Д. Давыдовым, куда ближе лермонтовскому смыслу - «странника кочевого», «пролетного гостя», подвластного суровому неизбежному року, да и дерево у них одно - «дуб родимый, дуб могучий». Листок юного Али - это его недовольство собой, желание взлететь над миром золотым огоньком и понимание неизбежности грядущего, общего для всех конца: и тех, кто смирился со своей участью, упав мгновенно, и тех, кто узнал радость полета.
Еще два осенних шедевра - «Осень» и «Облетевшая листва...» - яркие, зримые картины закономерности смены времен года, когда за «безгорестной» весенней порой грядет пора хмурая, где «дождь да дождь - без перерыва... Облаков промозглых муть...». И те же задорные птицы поют, щебечут, летят, жизненный круг для них продолжается, а для листка, для листьев, чьи «мокрые лица солнце обтереть не спешит», для листьев, что «ежатся в обиде, багровеют, шелестят», скручиваются, «к скользким веткам приникая», он завершается - «чуть пораньше, чуть попозже закружится листопад»... Богатая пора, пора раздачи щедрых даров, но невеселая, чуждая душе Али, печалящего от того, что «радость вешняя мертва в предосенней мгле». Но время продолжает свой бег и «Дыхание весны» ощутит каждый, чье сердце открыто миру, природе, людям, кто живет «неразлучно с землею родною», для кого, словами Поля Элюара,
Весна и лето, осень, зима
Отблеск и эхо бескрайней жизни.
И, перефразируя его же, не затуманится зеркало жизни, пока «трудами и любовью» каждый из нас, как Али, будет «связан с землею». Это уже строки из «Вестника», написанного Шогенцуковым на пороге своего сорокалетия.
У нобелевского лауреата, немецкого писателя Германа Гессе есть такое высказывание: «Причина появления на свете стихов предельно однозначна. Они - разрядка, зов, крик, вздох, жест, реакция взволнованной души, стремящейся выплеснуть или осознать возбуждение, эмоцию < ... >
Прежде всего оно (стихотворение) обращено лишь к самому поэту, оно - его дыхание, его голос, его греза, его улыбка, его припадок». Предчувствовал ли Али сумрачное свое будущее, в чем, помимо «снежинок россыпи» и болезней, видел для себя «роковые меты»? И не шло ли то предчувствие от тягостной, сумрачной, тревожной обстановки, когда человек - думающий, искренний, глубокий - не мог быть уверенным в дне завтрашнем, в том, что вестник, направляемый не божьей рукой, а человеческой - злой и безжалостной - явится ночью и заберет с собой. В боль, в страдания, в небытие...
Вестник смерти, гость, ненавидимый всеми живыми, обозначил свой приход. Еще не время Али, петля безжалостного арканщика накинута, но не поднесена ко рту, и хочется верить, что «спокон веков царит над нашею вселенной не подлость, а доброта» (Поль Верлен). Она вечна, все остальное преходяще. Доброе сердце поэта, воспевающее движение жизни, «аромат лесов бодрящий» («Река Нальчик»), «красавицу с доброй улыбкою» («Дыхание весны»), «стремленье к одоленью темноты» («Два дня моей жизни»), «птиц пролетных стаю» («Утро»), создает особый шогенцуковский мир, величественный и самобытный, мир, словами Рильке, «где слово зреет, разрывая грудь», мир, как говорил польский поэт Циприан Норвид, в котором «не острие меча спасет язык, но дивные творенья». И ответом «Beстнику» служит образ реки из «Завещанья», поящей долину, дарящей обновленье и этим сохраняющей молодость.
Не нашлось места поэту в «долине прибрежной». В «час неизбежный» ушло тело его в небытие далеко от родных мест, ушло в землю, единую для всех, на ней живущих. В нашу землю, а значит, и в нас, кому землею предстоит стать. Ушел Али, но и остался. Песней, строчкой, образом, душой. Живет его имя в народе, а значит, «он не погиб, погибли враги» (Поль Элюар). Кто помнит их? Кто вспомнит их? Скрываются во мгле боги, кумиры, злодеи; вечно лишь «звук лиры пребудет на земле» (Теофиль Готье), ибо голубь поэзии Али, перефразируя Элюара, свил гнездо в наших сердцах.
У Рильке есть удивительные строки:

Проходит век. Живу ему под стать,
И слышен ветер в книге бытия.
Бог пишет эту книгу, ты и я,
Чтобы чужим рукам ее листать.

Перелистаем же вместе книгу жизни Али, обратимся к его корням вглядимся в крону, озаримся его светом, вслушаемся в его слово...
 

КОТЛЯРОВ Виктор.
Поделиться: